Берзин положение буддизма в современном мире. Буддизм в современном мире и в россии

За время своего существования буддизм пустил глубокие корни в азиатских странах, где он продолжает оказывать сильное влияние на общественную и государственную жизнь. Во многих из них буддизм является государственной религией, а в Лаосе, Камбодже и Таиланде главы государств осуществляют руководство буддийской церковью.

В странах, где сильно влияние буддизма, сохраняется множество монахов: достаточно сказать, что в Камбодже монахом является каждый двадцатый мужчина. В Бирме. Камбодже, Лаосе, Таиланде монастыри есть почти в каждой деревне. Храмы строятся и на собранные монахами и верующими деньги, и на средства, отпущенные государством. Часто население участвует в строительстве своим трудом. Жизнь сельской местности теснейшим образом связана с монастырем. В дни праздников монастырь становится центром праздничных церемоний. В будни он сельская школа, где монахи - учителя, а буддийские книги - учебники. Буддийского монаха, пока он не снял тогу, нельзя арестовать, он не может быть свидетелем в светском суде и сам не может обращаться в светский суд. Его нельзя призвать в армию, он не может участвовать в выборах органов власти, в политике вообще. Официально не участвуя в политической жизни, монашество фактически оказывает на нее весьма серьезное влияние. Монастыри пользуются зачастую большим авторитетом, чем правительственные учреждения.

Ряд буддийских авторов ратует за распространение буддизма во всем мире, считая, что "великая революция общественной мысли" может быть достигнута лишь путем "вытеснения западных материалистических общественных и индивидуальных духовных ценностей и утверждения истинных ценностей, основанных на учении Будды". Составляются целые программы пропаганды буддизма вне пределов Азии, которые широко распространяются рядом международных буддийских организаций. Определенный успех в европейских государствах и США имеет дзэн-буддизм. Ею учение о том, что путем созерцания и самосозерцания можно достичь просветления, постижения подлинной сущности мира созвучно настроениям некоторой части молодежи и интеллигенции. Дзэн-буддизм привлекателен для них тем, что обещает людям достижение полной внутренней независимости от общества без ухода в отшельничество, без принятия на себя каких бы то ни было строгих обетов, которые могли бы в какой-либо степени нарушить обычный уклад жизни принявшим эту веру. Согласно этому учению человек может достичь внутренней независимости от общества, "полной безмятежности духа" без больших усилий, без преобразования этого общества, при сохранении его устоев.

Интерес к буддизму со стороны мировой общественности остро поставил в наше время вопрос о синтезе западной (рационалистической, предметной) культуры и восточной (созерцательной, нерационалистической) индо-буддийской психокультуры. Решению этого вопроса, как известно, была посвящена подвижническая деятельность великих русских интеллигентов Н.К. и Е.И. Рерихов. Они считали, что синтез (взаимодействие) двух культур способен духовно обогатить современную культуру человечества, избавив ее как от крайностей западного рационализма, так и от крайностей восточного мистицизма и психологизма.

К настоящему времени последователей буддизма в мире по разным источникам насчитывается от 400 до 700 млн. чел. Такое расхождение в цифрах связано с тем, что переписи буддистов никогда не проводились, а отдельные религиозные направления, школы и организации склонны завышать число своих приверженцев. Число последователей буддизма в странах СНГ (их больше в России) приближается к 1 млн. человек.

Являясь мировой религией, буддизм по мере интеграции в культуру стран своего распространения сам стал частью этой культуры, национальной психологии, образа жизни народов, исповедующих его. Все это позволяет рассматривать буддизм как религиозно-философский и историко-культурный комплекс, дающий возможность подхо-дить к нему и как к религии (определенной конфессии), и как к философии, и как психологии (буддизм прежде всего ориентирован на изменение сознания), и как к идеологии, и как к явлению культуры.

Как христианство и ислам, по количеству последователей буддизм является одной из самых распространенных монотеистических религий. Но в отличие от них буддизм имеет иные культурно-исторические корни и место развития. Как религиозно-философское учение буддизм (буддхад - харма {) возник в Северной Индии в VI в. до н.э. Основателем учения стал принц одного из индийских княжеств в долине Ганга, Сиддхартха Гаутама, получивший впоследствии имя Будда Шакьямуни. В основе доктрины буддизма лежат так называемые четыре благородные истины, которых придерживаются все его школы. Эти принципы сформулировал сам Будда и кратко их можно изложить так: существует страдание; существует причина страданий - желание; существует прекращение страдания - нирвана ; существует путь, ведущий к прекращению страданий.

Оценка количества последователей буддизма во всем мире значительно колеблется в зависимости от способа подсчета, так как в некоторых странах Восточной Азии буддизм тесно переплелся с местными традиционными верованиями (синто в Японии) и философскими учениями (даосизм , конфуцианство - в Китае и Корее). По минимальным оценкам, численность буддистов в мире составляет 500-600 млн человек, большинство из которых - этнические китайцы и японцы. К странам с преобладанием буддийского населения относятся также Лаос (более 95%), Камбоджа (95), Таиланд (94), Монголия (более 90), Тибет (90) , Мьянма (89), Япония (73) , Шри-Ланка (70), Бутан (70). Буддисты составляют значительную часть населения Сингапура (43), Вьетнама, Китая, Южной Кореи (23), Малайзии (20), Непала (11%) (рис. 11.6). В Индии - родине буддизма - в настоящее время удельный вес последователей учения Будды не превышает 1% (около 12 млн человек). В России буддизм исповедует большая часть этнических бурят , калмыков и тувинцев.

Рис. 11.6. Удельный вес буддистов в общей численности населения стран мира, 2015 г., %

Буддизм стал государственной религией в Индии в середине III в. до н.э. во время правления царя Ашоки из династии Маурьев. С этого же времени буддизм стал распространяться за пределы Индии, став в скором времени господствующей религией в Бактрии 1 , Бирме, на Шри-Ланке, в Тохаристане . В I в. н.э. буддизм проник в Китай, в IV в. - в Корею, а в VI в. - в Японию, в VII в. - в Тибет. В Юго-Восточной Азии буддизм стал господствующей религией в VIII-IX вв. В XIV-XVI вв. на островах Зондского архипелага и полуострове Малакка (современная территория Индонезии, Малайзии и Брунея) буддизм был вытеснен исламом. В Индии, после падения династии Гупта в VI в. н.э., буддизм также стал подвергаться преследованиям и к концу XII в. был полностью вытеснен возродившимся индуизмом и исламом, пришедшим с запада. В XIV в. буддизм стал доминирующей религией в Монголии.

Традиционно буддизм делят на хинаяну («малую колесницу») и махая- ну («великую колесницу»), отдельно от последней также часто выделяют ваджраяну («алмазную колесницу»).

Хинаяна является учением, последователи которого стремятся к личному освобождению. Оно называется «малой колесницей», поскольку способно привести к освобождению только самого последователя. Согласно современным исследованиям первоначально хинаяна содержала более 20 различных направлений (школ), из которых до настоящего времени наибольшее количество последователей имеет тхеравада. Согласно догматам хинаяны (тхеравады) достичь нирваны могут только буддийские монахи. Миряне же должны улучшать свою карму путем совершения хороших действий, с тем чтобы в одной из следующих жизней стать монахом.

Сложившись как целостное вероучение в середине III в. до н.э. в правление императора Ашоки, благодаря активной миссионерской деятельности хинаяна широко распространилась за пределами Индии. В настоящее время хинаяна является основной школой буддизма в Шри-Ланке и странах Юго-Восточной Азии (Бирме, Таиланде, Камбодже и Лаосе). Тхераваду также традиционно практикуют некоторые этнические меньшинства Юго- Западного Китая (провинции Юннань, Гуйчжоу), Вьетнама, китайское население Малайзии и Сингапура. В современном мире насчитывается порядка 200 млн последователей тхеравады.

Махаяна как направление буддизма оформилась в I в. до н.э. и, в отличие от хинаяны, получила большее распространение в Центральной и Восточной Азии. Целью махаянских школ, в отличие от школ хинаяны, является не достижение нирваны, а полное и окончательное просветление. Основные принципы доктрины махаяны основаны на возможности универсального освобождения от страданий для всех существ. Сегодня буддизм махаяны получил наибольшее распространение в Китае, Японии, Корее, Вьетнаме.

Ваджраяна является тантрическим направлением буддизма, образовавшимся внутри махаяны в V в. н.э. Главными средствами достижения просветления в ваджраяне считаются использование мантр и Логическая медитация. Для исповедующих махаяну большое значение имеет почитание духовных наставников (гуру). В настоящее время ваджраяна распространена в Непале, Тибете и отчасти в Японии. Из Тибета ваджраяна проникла в Монголию, а оттуда - в Бурятию, Калмыкию и Тыву.

Основные идеи и направления буддизма

Статуя Будды (Индия)

Учение буддизма изложено в виде специальных сборников. Центральное место занимает канон, записанный на языке пали (поэтому ещё называемый палийским) – «Типитака» (что означает «Три корзины»):

«Виная питака» («Корзина дисциплины»)

«Сутра питака» («Корзина бесед»)

«Абхидхамма питака» («Корзина», в которой содержаться основы учения, упомянутые во второй «корзине»)

Основу вероучения составляют «четыре великие истины»:

1. Жизнь есть страдание.

2. Причина всех страданий – желания.

3. Страдания можно прекратить, отказавшись от всех желаний.

4. Для этого нужно вести добродетельную жизнь по законам «правильного поведения» и правильного знания» (не убивать и не причинять никому вреда, не красть, не лгать, не прелюбодействовать и не употреблять дурманящих разум напитков, заниматься внутренним созерцанием (медитировать)).

Буддизм относится к политеистическим религиям, в которых нет единого бога-творца. Буддисты верят, что существует множество миров и пространств, в которых жизнь развивается от зарождения до гибели и нового возрождения.

К началу нашей эры в буддизме сформировались два направления:

«узкий» путь спасения (хинаяна) – спастись (т.е. достичь нирваны) могут только монахи;

«широкий» путь спасения (махаяна) – спастись могут все верующие. В III – I вв. до н.э. буддизм распространялся к югу и юго-востоку от Индии в форме хинаяны. С начала нашей эры начинается продвижение буддизма на север и северо-восток в форме махаяны.

В самой Индии в начале второго тысячелетия н.э. буддизм практически исчез, уцелевшие монахи осели в Непале и Тибете.

Буддизм в России

Историческая справка

Первые свидетельства о существовании буддизма на террито­рии современной России относятся к VIII веку н.э. и связаны с государством Бохай, которое в 698–926 гг. занимало часть сегод­няшних Приморья и Приамурья. Бохайцы, чья культура испыты­вала большое влияние соседних Китая, Кореи и Маньчжурии, исповедовали буддизм одного из направлений Махаяны.

Второе проникновение буддизма в Россию произошло в XVI–XVII веках, когда племена кочевников из западной Монголии – сами себя называвшие ойратами, а другим известные как кал­мыки – пришли в Поволжье через Сибирь. Ойраты приняли тибетский буддизм еще в XIII веке, и первоначальные посвяще­ния они получали от лам «красношапочных» школ Сакья и Кагью. Ко времени прихода в Поволжье из-за особенностей политиче­ской ситуации в Тибете они большей частью перешли в Гелуг – школу Далай-лам.

С XVII века тибетский буддизм распространился и в Бурятии – сюда он пришел благодаря местным подвижникам, которые обу­чались в Тибете, главным образом в монастырях Гелуг, и затем приносили Учение Будды в свою страну.

В 1741 году Указом императрицы Елизаветы Петровны буддизм был признан одной из российских религий.

Веками буддийская культура развивалась на территории России. Наличие двух буддийских регионов в составе империи и непо­средственная близость других стран с буддийской культурой во многом способствовали тому, что в XIX – начале XX века в России сформировалась одна из самых сильных в мире восто­коведческих школ. В университетах Санкт-Петербурга, Москвы, Казани, Харькова, а также других крупных научных центрах открывались кафедры санскритологии, тибетологии, синологии, переводились важнейшие буддийские трактаты, снаряжались экспедиции в Азию. Труды В.П. Васильева (1818–1900), Ф.И. Щербатского (1866–1942), Е.Е. Обермиллера (1901–1935) и других выдающихся отечественных востоковедов служат образ­цом для ученых всего мира. При активном содействии ведущих буддологов и поддержке царского правительства бурятский лама Агван Дорджиев в 1915 году построил дацан (буддийский храм) в Санкт-Петербурге.

В трудные 30-е годы XX века наступил период гонений на буд­дизм и буддологию как науку. Многие ламы и монахи погибли в лагерях, большинство храмов и монастырей были закрыты или разрушены. Почти на два десятилетия в России полностью пре­кратились какие-либо буддологические исследования.

Частичное возрождение буддизма и буддологической традиции началось в 50–60-е годы, но на официальном уровне они были реаби­литированы лишь на рубеже 80–90-х годов. В 1989 г. создается группа буддологии Санкт-Петербургского филиала Института востоко­ведения РАН под руководством В.И. Рудого – первое со времен Щербатского официаль­но оформленное буддологическое направ­ление. С тех пор появились также другие отделения и кафедры буддологии в несколь­ких университетах, и процесс восстановле­ния востоковедческой науки в целом идет все быстрее. Одновременно в Бурятии, Калмыкии, Туве восстанавливаются уцелевшие буддий­ские храмы и открываются новые, при мона­стырях создаются учебные заведения, пригла­шаются тибетские учителя. В настоящее время в России представлены многие буддийские школы: Тхеравада, японский и корейский дзэн, несколько направлений Махаяны и практиче­ски все существующие в мире школы тибет­ского буддизма. Согласно последней перепи­си населения, около 900 тысяч россиян назы­вают себя буддистами.

Сегодня Российская Ассоциация Буддистов Алмазного Пути Традиции Карма Кагью является крупнейшей буддийской организацией в РФ по представительству в субъектах федерации.

Современный буддизм

Современный буддизм: основные черты

В настоящий момент буддизм, несмотря на те потрясения, которым он подвергся в XX в., представляет собой одну из трех мировых религий, насчитывающую около 800 млн последователей, большая часть которых проживает в Восточной и Юго-Восточной Азии. Конец существованию независимого буддистского государства пришел в 1959 г., когда Китай захватил Лхасу, после чего Далай-лама XIV был вынужден покинуть Священный город и продолжить свою миссионерскую деятельность по распространению буддистского вероучения уже за пределами своей родины. В настоящее время конфликт между китайским правительством и буддистскими иерархами во главе с Далай-ламой остается неурегулированным, поэтому многочисленные буддисты, проживающие на территории Китая, вынуждены обходиться без духовного руководства своего наставника и главы, хотя с подачи коммунистической партии Китая была организована отдельная буддистская церковь Китая, имеющая своего собственного главу. Далай-лама XIV ведет активную просветительскую деятельность, посещая с официальными или неофициальными визитами практически все страны мира, где существуют буддистские общины (в 2004 г. он посетил территорию России).

Немецкий религиовед Г. Ротхермундт выделяет следующие направления активизации буддизма в XX в.

1. Усиление роли буддизма как в чисто религиозном, так и в политическом аспекте в Юго-Восточной Азии. Уже в 1950 г. на Шри-Ланке (Цейлоне) было организовано Всемирное братство буддистов, резиденция которого была через несколько лет перенесена в Таиланд. Особенно заметны проявления этого буддистского «ренессанса» стали заметны в 1960-е гг., чему послужили активные выступления буддистских монахов против использования напалма со стороны США во время войны с Вьетнамом. Несколько монахов в 1963 и 1970 гг. устроили публичные самосожжения в знак протеста против столь бесчеловечного способа ведения боевых действий.

2. Возникновение новых религиозных направлений и сект, в вероучении которых доминируют принципы буддистской религии. Особенно активно данный процесс идет в Японии, где происходит переориентация традиционных буддистских воззрений в свете современных проблем и вопросов, на которые простые люди требуют ответа у религии. Так, к середине 1960-х гг. количество буддистских сект в Японии превысило 165, хотя это число еще не означает качественного усвоения буддистского учения. Большинство из этих сект сосредоточивает свое внимание не на вопросах догматики, а, упрощенно трактуя основные положения буддистской религии, обращается к решению актуальных социальных вопросов, например, пытаются с религиозных позиций решить вопрос об оправданности широкого применения технических новшеств.

3. Возрождение буддистского движения в Индии. Практически исчезнув на полуострове Индостан в Средние века под давлением ортодоксальных индуистов и мусульман, буддизм постепенно возвращается на свою родину. Это объясняется, очевидно, изменением самого индийского общества, которое понемногу освобождается от кастовой и варновой закрепощенное™, что требует соответствующих изменений и в религиозной системе. Буддизм оказывается более удобным и востребованным широкими слоями населения. Первые шаги по возвращению буддизма оказались связаны с решением индийского правительства выделить территорию на севере страны под расположение резиденции изгнанного в 1959 г. из Тибета Далай-ламы. Именно на территории этой резиденции в 1976 г. был проведен Первый всемирный собор буддистов, делегаты на который съехались практически со всего мира.

4. Стремление к постепенному объединению различных буддистских сект. Этот процесс идет параллельно образованию новых сект, но направлен он на достижение соглашения между традиционными направлениями буддизма, в первую очередь между представителями Махаяны и Хинаяны. Несмотря на те разночтения, которые существуют между представителями различных направлений буддистского учения, Далай-лама в последние годы пытается активизировать процесс централизации различных сект и школ под эгидой тибетского буддизма.

5. Активизация миссионерской деятельности и проникновение буддизма в страны Западной Европы и США. Особую роль в этом процессе следует признать за доктором Судзуки (1870–1960), представителем японского дзен-буддизма. Написанные им в научно-популярном стиле многочисленные книги и брошюры, которые в простой и доступной форме излагают постулаты дзен-буддистского учения, стали особенно популярными во второй половине XX в. Разумеется, такая трактовка буддистского канона ведет к практически полному отказу от ритуалов и обрядов, зато большое внимание уделяется коанам – загадкам, не разрешимым с помощью логики, но способным сподвигнуть человека к мгновенному прозрению. Исповедование буддизма в такой упрощенной форме повлекло за собой моду и на другие восточные учения – фэн-шуй, гадания по книге И-цзин и т. д.

К указанным пяти направлениям активизации буддизма можно добавить и шестой – восстановление и бурное развитие буддизма на территории России. История российского буддизма берет начало в XVIII в., когда в состав Российской империи вошли народы, традиционно исповедующие буддистскую религию, – калмыки, буряты (в начале XX в. к ним присоединились тувинцы). До революции 1917 г. буддизм находился под покровительством российского правительства: при дацанах, согласно указу императрицы Елизаветы I от 1741 г., открывались школы, в которых обучалось коренное население. Одним из наставников будущего Далай-ламы XIII был бурятский лама Агван Доржиев.

После Октябрьской революции в России началась борьба как против шаманистов, так и против буддистов. В 1931 г. монгольская и калмыкско-ойратская виды письменности были заменены латиницей, в 1939 г. – кириллицей. С 1927 по 1938 г. все 47 дацанов и дуганов, существовавших ранее в Прибайкалье и Бурятии, были закрыты и разрушены. С 1938 по 1946 г. не действовал ни один дацан, только в 1947 г. возобновили работу два монастыря – Иволгинский и Агинский. Следующее увеличение числа дацанов произошло только в 1991 г., но оно было значительным – сразу на 10. В настоящее время именно в Иволгинском дацане расположена резиденция главы российских буддистов и наместника Далай-ламы ХГУ, который носит титул бандидо-хамбо-лама.

Актуален ли буддизм в современном мире? Довольно интересно, почему тема ставится как соответствие буддизма с современной жизнью. А почему не с жизнью вообще? Есть ли что-то особенное именно в современной жизни? Вот, например, мобильные телефоны, все эти звуки – это уже отличие, это уже какая-то характеристика современной жизни. Этого не было 15 лет назад. Но в целом, человеческие условия были одинаковыми на протяжении всего времени. Люди сердились, люди спорили друг с другом. Это было всегда. Люди были несчастливы, люди были раздражены, и устанавливать близкие отношения с другими не очень легко. И, так или иначе, жизнь каждого в той или иной степени заполнена беспокойством. Беспокоимся ли мы, например, об экономической ситуации сейчас, или тысячу лет назад мы беспокоились о засухе, из-за которой у нас был неурожай. Так что, я считаю, что у буддизма есть что предложить для всех времён, а не только для настоящего времени.

Видео: Геше Лхакдор - «Что такое буддизм?»

Буддийская наука, буддийская философия и буддийская религия Arrow down Arrow up

Его Святейшество Далай-лама проводит различие между буддийской наукой, буддийской философией и буддийской религией. И он говорит, что буддийская наука и буддийская философия могут очень многое предложить для каждого. И нам необязательно уходить в буддийскую религию, чтобы получать пользу от того знания, от тех глубоких вдохновений, которые содержатся в буддийской науке и в буддийской философии.

Буддийская наука имеет дело с психологией, с глубоким анализом того, как работает ум, как на него влияют эмоции, как работает восприятие. Также очень многое он может предложить в области логики. И также там есть очень глубокие познания в космологии. Буддийская философия относится к реальности, к тому, как мы понимаем реальность и как мы деконструируем наши фантазии, наши представления о реальности. И это те вещи, которые могут быть полезны для каждого, даже если не вдаваться в такие религиозные аспекты, как реинкарнация, освобождение, просветление и так далее. И даже медитация – это то, что может быть очень полезно для нас как тренировка нашего ума и развитие более позитивного подхода, отношения к жизни.

Актуальность буддийской психологии и философии Arrow down Arrow up

Соответствие буддийской психологии и философии. Основная цель, и не только этих двух направлений, но и буддийской религии в целом, – это устранить страдания и обрести счастье. У нас очень много умственного страдания из-за психологических сложностей, из-за эмоциональных неувязок. У нас возникает много проблем из-за того, что мы иррациональны. И мы не находимся в контакте с реальностью. Именно это и помогут нам преодолеть буддийские учения.

И конечно, буддизм как религия говорит о пользе в будущем, в том числе в будущих жизнях, перевоплощениях и так далее. Но если мы посмотрим на буддийскую философию и психологию, они могут дать нам какую-то реальную пользу уже и в тесной связи и с нашей жизнью.

Главной структурой в буддийском учении было то, что называется «четыре благородных истины». И слово «благородные» здесь – это просто термин, который происходит из санскрита и обозначает тех, кто узрел реальность, увидел реальность. То есть, это высоко реализованные существа. И это действительно так. Те, кто действительно увидел реальность, понимают, что это и есть истина.

Истинные страдания: несчастье, счастье и компульсивность Arrow down Arrow up

И первая истина – это страдание. Что такое страдание? Каковы те проблемы, с которыми мы сталкиваемся, что это по истине?

Первая проблема – это несчастье. Есть много страданий, и все мы знаем, как неприятно быть несчастным. Конечно, может быть очень много градаций несчастья. Даже если мы в приятных обстоятельствах, в хорошей компании, у нас хорошая еда, всё равно мы можем чувствовать себя несчастными. И даже если у нас что-то сильно болит, всё равно мы можем быть счастливыми, не жалуясь, не расстраиваясь и не заботясь о себе излишним образом, а просто быть в покое и принимать ситуацию. И, например, даже если у нас есть сильная боль, например, если мы болеем раком, то мы больше заботимся о том, как не расстраивать наших родственников. И вот это несчастье – это первая основная проблема, с которой мы сталкиваемся.

И вторая проблема – и это может быть немножко необычно, потому что люди не воспринимают это как проблему, – это обычное счастье. В чём же проблема с обычным счастьем? Оно не длится. Мы никогда не удовлетворяемся им. Нам всегда его мало. Оно изменяется. Оно у нас было, а затем наше настроение меняется и больше мы уже не счастливый если бы действительно наше счастье было бы окончательным и подлинным, тогда, чем больше бы у нас было условий для счастья, тем более и более счастливыми мы бы становились постоянно. Например, если подумать о мороженом, которое нравится очень многим людям. В теории, чем больше мороженного мы бы ели, тем более и более счастливыми мы бы становились. Но после некоторой точки уже не работает: чем больше мы едим мороженного, тем больше оно нам надоедает и тем хуже нам становится. Поэтому это обычное счастье, к которому мы стремимся, которого пытаемся достичь, оно также вызывает проблемы, оно также неидеально.

И вот это интересный момент. Я часто спрашиваю сам себя: «Сколько твоей любимой еды тебе нужно съесть, чтобы насладиться ею? Одной маленькой ложки будет достаточно? «Вот, я насладился. Ну и хорошо. Что дальше? «Это же не так, правда? Мы стремимся есть всё больше, больше и большей даже наслаждение этим тоже не приносит удовлетворение.

И третья проблема, с которой мы сталкиваемся, – это наше навязчивое существование. Навязчивое в том смысле, как, например, какая-то песня, которая у нас в голове вертится, и мы не можем её остановить. Или словно если у нас есть какие-то навязчивые негативные мысли или навязчивое беспокойство, навязчивое говорение постоянно или навязчивое выполнение поступков. Например, можно навязчивым образом быть перфекционистом. Вот весь этот аспект навязчивости – это то, о чём в буддизме говорится как о карме. Карма – это вот эта вот навязчивость, когда мы не владеем собой и это заставляет нас постоянно совершать какие-то действия. И даже если это какое-то навязчивое «хорошее поведение», например, я всё время стараюсь быть совершенным, мы никогда не бываем удовлетворены. Это приносит много стресса, это совершенно неприятно.

Будет ли это деструктивным или конструктивным, это навязчивое поведение вовсе не полезное. Оно приносит одни проблемы. Особенно если мы навязчивым образом думаем, говорим, действуем с гневом, с жадностью или с привязанностью, с завистью, ревностью. Например, если у нас есть какие-то навязчивые мысли ревности по поводу нашего партнёра, жены или мужа, мы всё время охвачены этим, у нас паранойя – это неприятно, правда? Было бы чудесно, если бы мы могли преодолеть этот навязчивый аспект нашего думания, нашей речи и наших действий.

Ищем истинную причину страданий в своём уме Arrow down Arrow up

Буддизм говорит, что нам нужно посмотреть внутрь себя и там найти причины этих проблем. Легко переносить вину за наши проблемы на внешние факторы. Я сержусь из-за экономики, или из-за погоды, или из-за политики, что-то в этом роде. Но внешние факторы – это, скажем так, условия. Это условия для того, чтобы в нас самих проявились определённые привычки. Например, привычка жаловаться. Мы можем считать, что есть какая-то внешняя причина, а не наше навязчивое поведение. Но что бы ни происходило снаружи – это всего лишь условие для того, чтобы мы продолжали навязчиво жаловаться в стиле: «Это всё равно хорошо не будет». Вот такие жалобы.

Видео: Геше Таши Церинг - «Зачем изучать буддизм?»
Чтобы включить субтитры, кликните на иконке «Субтитры» в правом нижнем углу окна с видео. Сменить язык субтитров можно, кликнув по иконке «Настройки».

Итак, один из главных моментов буддизма – то, как мы воспринимаем жизнь, зависит от нас. Жизнь может идти вверх или вниз, и мы можем воспринимать её либо очень беспокойно, либо со спокойным умом. И это зависит от нас. И что нам нужно понять? Нам нужно исследовать себя и посмотреть, каковы причины: что вызывает во мне это навязчивое поведение, это беспокойство? В чём причина?

И буддизм говорит, что нам нужно идти глубже, глубже и глубже, чтобы обнаружить, в чём подлинная причина нашей проблемы. Можно сказать, например, что моя проблема – это плохой характер. Но из-за чего у меня плохой характер? Можно пойти глубже. И эта глубокая причина – та, которую обнаружили эти высоко реализованные существа, – это смятение и непонимание того, как я существую, как существуют другие, как существует всё. Это заблуждение о том, как существует всё вокруг меня, что происходит со мной. Вместо того чтобы воспринимать реальность как она есть, мы проецируем эти фантазии на реальность.

Ложные проекции Arrow down Arrow up

Например, по поводу себя мы можем проецировать: «Всё должно быть по-моему. Я должен всем нравиться. Все должны обращать внимание на то, что я говорю, потому что это важно». Вы можете посмотреть на это на примере блогов и коротких сообщений, когда всё, о чём я пишу, – это очень важно и весь мир должен об этом знать. Я сегодня на завтрак что-то съел: это очень важно и все должны знать. И если недостаточно людей нажали «мне нравится» под тем, что я съел сегодня на завтрак, я несчастлив, это портит весь мой день.

Или ещё одна такая ложная проекция – это то, что я всегда должен всё контролировать. Есть какая-то ситуация, и я должен всё контролировать. Я должен всё понять, как оно работает, чтобы вот это всё было. Например, мои работники в офисе должны делать так, как я хочу. Или в моей семье родственники тоже должны делать так, как я хочу. Но это абсурдно, мы понимаем это. Но это основано на той проекции, что мой способ жить и что-то делать – это правильный способ что-то делать.

Или мы транслируем на кого-то: «Ты должен любить меня». Что вот этот человек – особенный. И независимо от того, кто ещё любит меня, например, мои родители, собака или кто-то ещё, вот именно этот человек должен меня любить. И если он не любит, то я страдаю, я несчастлив. И по этому поводу я всегда вспоминаю большие колонии пингвинов в Антарктике. Там есть десятки тысяч пингвинов, и все они для нас на одно лицо. И для одного из пингвинов вот именно тот, один из десяти тысяч, другой, он является особенным, или она. «И я очень хочу, чтобы она меня любила», – есть такое особое отношение. Но это тоже фантазия. Это тоже проекция, что именно этот пингвин или пингвиньих настолько особые и выделяются из всех остальных.

То есть, мы раздуваем себя: «Я такой особенный». Или мы раздуваем кого-то другого: «Ты такой особенный». Или мы раздуваем то, что происходит с нами. Например, у меня есть проблема с ребёнком, который плохо учится. И тогда я – один-единственный человек во вселенной, у кого есть такая проблема. Или у меня спина болит, или у меня стресс, или что-то ещё. И я единственный, у кого есть эта проблема, только я воспринимаю эту проблему. Или: «Никто не может понять меня. Всех остальных, может быть, и легко понять. А вот именно меня – очень сложно, просто невозможно понять».

Мы раздуваем все эти вещи, мы раздуваем всё это, проецируем на что-то и считаем, что это важно. И мы все чувствуем некоторую неуверенность по поводу этого. Именно эта неуверенность и выдаёт нас, выдаёт то, что у этих проекций нет реального основания на самом деле. И тогда у нас есть всевозможные эмоциональные стратегии, чтобы обрести уверенность по поводу вот этого я, который очень важен. И это уверенность по поводу я, у которого должен быть свой собственный способ, своё собственное отношение. Если происходит не по-нашему, то что мы делаем? Мы сердимся. Мы отталкиваем что-то: нет, это не так, как я хочу. Или если всё происходит так, как нам нравится, то мы наоборот очень сильно привязываемся к этому. Словно если я всё вокруг себя выстрою так, как мне нравится, то я буду чувствовать себя уверенным. И так мы приобретаем жадность, желание, привязанность. И если у кого-то ещё это есть, то я попытаюсь забрать себе, я завидую. И так навязчивым образом у нас возникают эмоции. Мы можем кричать на кого-то в гневе или можем просто думать постоянные навязчивые мысли, от зависти, например.

И вот всё это описывается как истинные причины наших проблем. Мы несчастливы, и что мы делаем? Мы жалуемся: «Бедный я, я такой несчастный». Или у нас есть какое-то обычное счастье, но нам никогда не бывает достаточно. Мы привязываемся к нему. Мы никогда не удовлетворены. Мы всегда хотим большего. Это интересно. Может быть, вы замечали, если у вас есть собака. Собака часто ест и при этом оглядывается по сторонам – не пытается ли кто-нибудь отобрать эту еду. И точно так же и мы: вот я счастлив, но постоянно есть неуверенность, не отберёт ли кто-нибудь это счастье, не денется ли оно куда-нибудь.

И это удивительно – то, как мы анализируем, как мы относимся. Вот мы наблюдаем всё происходящее и думаем: «Я счастлив, но, может быть, я могу быть ещё более счастлив? Я несчастлив, и это будет длиться вечно. Бедный я. Я никогда не выберусь из этой депрессии». И всё это ходит по кругу. Всё это смятение, заблуждение по поводу того, как я существую.

У меня есть что-то – это то, что у меня есть. Вот, например, у меня есть часы, они работают. Если бы они не работали, то я мог бы их отдать в ремонт. Но если я сижу и смотрю на часы кого-то другого: «О, у неё часы лучше, чем у меня» – Вот тогда и начинаются проблемы. «Мои часы не так хороши, как у неё. Почему у меня такие простые часы? Как мне заполучить часы получше? Если люди увидят меня с этими дешёвыми часами, что они подумают про меня?» Это большая проблема, не правда ли?

И очень много есть проблем, которые связаны с тем, каков наш собственный имидж, что про меня подумают другие. Например, я учитель и у хорошего учителя должны быть хорошие часы. Ну и что? Если у меня плохие часы – ну и что? Это то понимание, которое и позволяет нам проникнуть глубже. Они измеряют время, и всё. Всё остальное мне неважно.

И наоборот, другая крайность: если я буддийский учитель, то я могу думать: «Нет, я должен всё выбирать попроще. У меня не может быть дорогих вещей, иначе люди подумают, что я всё делаю ради денег». И вот думая таким образом, я бы гордился тем фактом, что у меня очень дешёвые часы. Я бы хотел их показать всем: «Вот, посмотрите, какие у меня дешёвые часы. Я такой скромный. Я такой буддист». И конечно, это очень неспокойное состояние ума.

Это страдание. Вот об этом и говорит буддизм – как избавиться от этого. Потому что это нелепо. И всё наше страдание основывается на нашем отношении, на нашем подходе, в особенности на нашем отношении к самим себе.

Истинное прекращение Arrow down Arrow up

И третья благородная истина, то есть, то, что поняли эти высоко реализованные существа, – это то, что можно избавиться от этих проблем. Можно избавиться от них так, чтобы они не повторялись. То есть, не просто какое-то временное решение, как, например, «я лёг спать, и у меня нет проблем», а сделать так, чтобы они не возобновлялись вновь.

И почему мы говорим, что от этих проблем можно избавиться навсегда? Это просто такое хорошее пожелание? Это наша идея? Или это что-то, что реально может произойти? И буддизм говорит, что мы можем избавиться от этих проблем навсегда именно потому, что природа нашего ума чиста. И нам нужно понять, что это значит. Здесь говорится о том, что наша умственная активность – в буддизме именно так называют ум: не машина, которая сидит и думает, а наша умственная активность, умственная деятельность, – И это продолжается и продолжается. И эта ментальная активность включает в себя и эмоции, и восприятие, включает в себя всё. И эта умственная активность необязательно должна сопровождаться этим заблуждением, смятением и мешающими эмоциями. Это просто часть нашей природы.

И может показаться, что мы всегда в гневе или мы всегда в смятении, в замешательстве. Это похоже на то – у меня самого это бывало, и я уверен, что у вас тоже это наверняка бывало, – когда в голове вертится какая-то песня и невозможно её остановить. Я просыпаюсь утром – она опять начинается. И я чувствую себя очень глупо. Она такая навязчивая. Но это не часть нашей умственной деятельности. Если бы она была в самом деле подлинной частью, она была бы там с самого начала – с момента рождения и всегда. Но моя умственная активность не существует таким невозможным способом, чтобы в ней всегда была эта дурацкая песня. Это невозможно. И я могу что-то противопоставить этой песне, которая крутится в моей голове. Я могу противодействовать ей, например, считая своё дыхание. Это очень простой способ, чтобы остановить её, на время хотя бы. Просто начните считать своё дыхание до одиннадцати, и так снова и снова. Если вы действительно на этом сосредотачиваетесь, то песня останавливается. Это означает, что песня не является неотъемлемой частью нашей умственной активности.

Противодействуем беспокоящим эмоциям, изменяя своё отношение Arrow down Arrow up

И то же самое – с беспокоящими эмоциями. Мы можем противодействовать им с помощью неких противодействующих сил. Мы можем изменить наш подход, и вместе с изменением нашего подхода меняется весь наш опыт. Например, мы можем посмотреть на работу и думать: «Это так сложно. Я никогда не смогу справиться с этим». И мы страдаем на самом деле. И мы можем изменить наш подход и посмотреть на это как на задачу, как на приключение: «А, интересно, смогу ли я решить такую задачу? Справлюсь ли я?» Можно посмотреть на то, как мы подходим к играм на компьютере, если вы играете на компьютере. Вы можете рассматривать её как: «Нет, это очень сложно. Я не смогу играть в эту игру». Или можете рассматривать это как забаву, как приключение: «Это интересно. Я хочу понять, я хочу попытаться выиграть». И даже если это сложно, всё равно это весело. То есть, всё зависит от изменения нашего подхода, нашего отношения.

И для всего заблуждения, для всего смятения, которое у нас есть по поводу существования, всегда есть какое-то противодействие. Если я не знаю, как всё существует, то, с другой стороны, я могу знать, как всё существует. Или если я знаю неправильно, я могу знать правильно.

Истинное понимание реальности Arrow down Arrow up

Это четвёртая истина. Её обычно называют «благородный путь». Но здесь на самом деле имеется в виду правильный, истинный способ понимания. Истинный способ понимания будет противодействовать ложному способу понимания, потому что-то и другое одновременно быть не может. Можно, конечно, туда-сюда постоянно перемещаться, быть в нерешительности: это вот так или это вот так? Но как только мы обретаем уверенность: «А, я знаю, как на самом деле всё существует. И то, как я раньше думал, что всё существует, – это невозможно, это неправильное понимание», тогда у нас есть устойчивость и уверенность в этом понимании.

Например, я думал, что я центр вселенной, я очень важный и у меня самый важный подход. А противостоит этому понимание, кто я такой. Я – это, в общем-то, ничего особенного. Я такой же, как и все. И почему тогда у меня должен быть какой-то особенный подход? И это во многом имеет смысл – что во мне нет ничего особенного. Я такой же, я равный со всеми. А откуда мы это знаем? Если бы я был центром вселенной и у меня был бы единственно правильный подход, то все должны были бы соглашаться со мной. Но это не так. Но почему же они не соглашаются? Они что – глупые все, или что? А как же люди, которые родились и умерли до меня? Они тоже должны были думать, что я самый важный? Но почему только у меня есть мой подход, а у них нет их собственного подхода?

Мы анализируем, мы думаем: тот способ, с помощью которого я проецирую мир, он имеет смысл? И если это не имеет смысла на самом деле, то почему я навязчиво веду себя так, словно я всегда прав, словно всегда всё должно быть, по-моему, это всё равно что биться головой об стенку. И когда я обнаруживаю, что я начинаю таким образом поступать, я стараюсь заметить этой, как только я это замечаю, я могу сказать себе: «Но это же нелепо», и просто остановиться, не действовать таким образом. Может быть, наше поведение навязчивое потому, что мы не понимаем, что происходит.

И конечно, нелегко перестать думать определённым образом. Но как в примере с песней, которая навязчиво вертится у нас в голове, и мы можем остановить её с помощью внимания к дыханию, точно так же мы можем остановить и навязчивые мысли. «Я так раздражён, я так расстроен», – даже если мы не понимаем глубинную причину, из-за чего это происходит, мы можем просто не продолжать думать таким образом, например, с помощью подсчёта дыхания. Иными словами, успокаиваемся. Даём себе некоторую передышку, перестаём думать: «Почему всё не идёт так, как я хочу?» Мы отдыхаем от этого стресса. И когда мы вот так отдохнули, мы можем задать себе вопрос: «А почему я ожидаю, что всё должно идти, по-моему, Кто я такой? Я что – Бог?»

Почему я должен всем нравиться? Есть хороший пример: «Даже Будда не всем нравился. Так почему я ожидаю, что я буду нравиться всем?» Это помогает нам быть чуть более реалистичными. Есть некоторые базовые факты жизни: например, невозможно порадовать всех. Даже если бы я и хотел порадовать всех, но, увы, это невозможно. Потому что это от них и от их подхода зависит, радуем мы их или нет. Я не могу это контролировать. Это очень глубокое понимание, не правда ли? То, как меня воспринимают люди, – это результат очень многих причин и многих условий. Это не только результат того, что я делаю. Это означает, что мы делаем лучшее, что можем, но мы не ожидаем невозможного. Я постарался сделать как можно лучше, но не всё получилось – я не совершенен. Будда был совершенен. Но я не Будда.

Истинный путь, истинное понимание – это когда мы разбираем на части наши заблуждения и противопоставляем ему подлинное понимание, как я существую, как другие существуют и как всё существует.

Как вести себя в пробке Arrow down Arrow up

Давайте возьмём пример. Возможно, он будет как-то соотноситься с нашей повседневной жизнью. Например, мы застряли в пробке. Или где-то задержка и нам приходится стоять в большой очереди. И мы воспринимаем это словно несчастье. И мы навязчиво думаем с негативными мыслями, наполненными нетерпением и гневом. И вот это та ситуация, где буддийская наука и философия может нам помочь. И нам не нужно для этого верить в перерождения или что-то ещё. Мы анализируем, мы разбираем на части. Что я здесь делаю? Что происходит? Я несчастливая, я несчастлив. И можно сказать: «Ну и что, ну вот я несчастлив». Но вместо того, чтобы так сказать, мы фокусируемся на этом несчастье. Мы одержимы ею. Мы проецируем, что это будет длиться вечной в буддизме для этого используется образ, что мы – словно человек, который очень хочет пить, которого мучает жажда и мы стремимся, мы просто жаждем этой воды. Вот эта нечестивость – словно умирание от жажды: «Я должен добыть воды! Я должен избавиться от жажды!» И вот это: «Я не могу дождаться, когда я освобожусь от этого несчастья! – это всё равно, что: – Я не могу дождаться, когда я попью!»

Интересно, что этот же образ жажды применим также и к тому, когда мы чувствуем себя счастливыми, когда у нас есть обычное счастье. Мы не хотим, чтобы это счастье заканчивалось. И это всё равно что по-прежнему чувствовать жажду. Представьте, как это, если действительно вас мучает жажда. Вы делаете первый глоток воды. Какое отношение? Мы так жаждем, что нам не нужен всего один глоток воды. Мы хотим всё больше и больше. Мы хотим пить, не останавливаясь. И это очень интересная вещь, которую мы можем анализировать в себе. Неужели я так жажду этого счастья? Мы все хотим быть счастливыми. Никто не хочет быть несчастным. Это общий принцип буддизма, и мы принимаем это. Но моё отношение к этому – не такое ли оно, как у человека, которого мучает жажда к счастью? И если у нас появляется первый глоток, всё равно мы хотим всё больше и больше: «Ой, не забирайте!» – вот таким образом. Но есть ещё и третья возможность – это интересно. Мы можем быть счастливыми, несчастливыми, но есть и нейтральная возможность. Я сейчас не мучаюсь жаждой, но меня беспокоит, а не захочу ли я пить позже. Так что я всегда хожу и несу воду, потому что я беспокоюсь. Даже если мы ни счастливы, ни несчастливы особенно, всё равно есть такое ожидание жажды. Мы боимся, что мы захотим пить.

Что делать с несчастьем Arrow down Arrow up

Это из-за того, что мы сосредотачиваемся на своём собственном несчастье. Я застрял в пробке, я хочу выбраться отсюда. Я хочу выбраться из этого несчастливого состояния ума, в котором я застрял, и кажется, что это будет длиться вечной это первое, на чём мы сосредотачиваемся, – на том, как я несчастлив. Но есть и второе, на чём мы сосредотачиваемся, – это на ситуации на дороге, или на длинной очереди, в которой мы ждём, в супермаркете или где-нибудь ещё, – словно она будет длиться вечно. Эта пробка никогда не рассосётся. Я никогда уже не дойду до кассы, и не расплачусь, и не выйду из этого магазина.

И затем мы сосредотачиваемся на себе. «Бедный я, я опоздаю. Бедный я, я не вынесу, что я застрял в пробке. Всё должно быть, по-моему. Я не могу вынести, что я не контролирую ситуацию. Я должен всё контролировать, и я должен ехать». И таким образом, мы одержимы проекциями – проекциями по поводу нашего несчастья, по поводу ситуации на дороге и по поводу себя.

И что нам нужно сделать? Нам нужно разобрать все эти три. И для этого мы используем общие принципы, которые мы можем обнаружить в буддийской философии, и это очень полезно. Я несчастлив сейчас, и что? Счастье и несчастье постоянно чередуется. Если посмотреть на себя, то настроение у нас постоянно скачет то вверх, то вниз. «Вот теперь я несчастлив. Ну, ничего особенного. Это никогда не будет длиться вечно».

И то, как я себя чувствую – счастливым или несчастным, – возникает из-за причин и условий. Есть некоторые условия. Например, у меня назначена какая-то встреча, а из-за пробки я опоздаю. Но великий буддийский учитель Шанитидева, учитель из Индии, дал очень полезный совет: Если эта ситуация, которую вы можете изменить, – зачем беспокоиться? Просто измените её. А если это ситуация, которую вы не можете изменить, то к чему беспокоиться? Это не поможет.

Я не могу пробиться через эту пробку, в которой я застрял. Я не могу это изменить. Так что я должен просто принять реальность этого. И это то, с чем у многих из нас возникает сложность, – с принятием реальности. И можем ли мы что-то сделать? Если у нас есть мобильный телефон, мы можем позвонить человеку, с которым у нас назначена встреча, и сказать: «Я в пробке, я опоздаю». И будет этот человек расстроен и разочарован или не будет – это, может быть, не очень красиво говорить, но это их проблемы, это их отношение к реальности.

И здесь нужно быть осторожным с тем, чтобы не чувствовать себя виноватым. Мне так стыдно, мне так жаль, что я не смог успеть на встречу. Это вина. И что же здесь за поступок здесь, о котором вы думаете? В чём неправильность этого мышления? Неправильность в том, что вы думаете: «Я должен был это предотвратить». Так что я виноват в том, что на дороге образовалась пробка. Но это нелепо. Как я могу быть виноват в этом? Я мог бы выехать раньше. Это правда. Но всё равно на дороге могла случиться авария. И даже если бы я выехал раньше, я всё равно мог бы опоздать. Так что не всё находится под моим контролем и не всё, что происходит во вселенной, – это моя вина. Я не радуюсь тому, что я опаздываю, но это не моя вина, извините. И если у нас есть эта нечестивость, мы не радуемся тому, что застряли в пробке, мы можем включить музыку, что-нибудь послушать или как-то развлечь себя.

Разбираем ситуацию с пробкой Arrow down Arrow up

Мы разбираем на части эту ситуацию с пробкой. Затем нам нужно разобрать на части ситуацию на дороге. Я отношусь к этой пробке, к этому трафику как к чему-то ужасному. Это самое худшее, что есть в мире. И конечно, мы думаем, что это будет длиться вечно. Мы никогда не проедем. Но мы можем проанализировать, что эта пробка возникает из многих-многих причин. Всё, что возникает из причины, зависит от причин и условий, меняется, не существует всегда. И когда изменяются разные условия, от которых это зависит, сама ситуация изменяется.

Например, если на шоссе произошла авария. И, например, это произошло в час пик, когда все ехали на работу или ехали домой. Но рано или поздно эту машину уберут с дороги и окажут помощь людям. И тогда то, от чего зависела эта ситуация (условие), исчезнет. И я понимаю, что эта пробка тоже изменится, когда изменятся условия. Это не какой-то ужасный монстр, а что-то, что закончится. И очень важно ясно всё видеть в более широком контексте всех причин и условий, которые влияют на ситуацию, а не рассматривать всё так, словно оно существует само по себе. Например, если рассматривать эту пробку, которая просто как-то сама по себе организовалась, и она есть, независимо от причин и условий.

Расширение нашего фокуса и включение в него других Arrow down Arrow up

У нас более реалистическое отношение к дорожному движению, к пробкам затем нам нужно разобрать на части наше отношение к самим себе в этой пробке. Мы захвачены идеей бедного себя: «Я не могу успеть вовремя». Но если мы посмотрим на реальность, то я не один застрял в этой пробке. Там есть и все остальные. И все остальные также хотят добраться туда, куда они едут. Я не единственный. Мы можем посмотреть на людей справа, слева от нас, на людей в других машинах, посмотреть, расстраиваются они или нет. Это помогает нам развить сострадание – желание того, чтобы они освободились от этой сложной ситуации и эмоционально, и во всех остальных отношениях.

Потому что если мы думаем только о себе, только о том, что у меня есть эта проблема, то и диапазон нашего мышления очень узкий. Мы думаем только о себе. И это очень тесно. Мы крепко цепляемся за «бедного себя». И мы напряжены. Вся наша энергия внутри напряжена очень сильно. В то же время как ситуация вокруг, со всеми, кто также застрял в этой пробке, – гораздо шире. И из-за широты нашего мышления всё расслабляется. И это способ преодолеть нечестивость, которую мы чувствуем. Потому что часть этой несчастливой – это то, что мы зажаты, мы удерживаемся за это восприятие «бедного себя». Но если мы посмотрим на всех людей, которые также в этой ситуации, и у нас есть такое любящее отношение – мы хотим, чтобы все они не страдали, чтобы все они как можно скорее освободились от этой ситуации, то нам самим будет легче всё это воспринимать. Это не изменяет того факта, что мы все всё равно опоздаем на встречу. Я ничего с этим сделать не могу. Но я могу что-то сделать с тем, как я воспринимаю эту ситуацию, когда я стою в пробке.

Заключение: Практика буддизма для анализа и изменения мышления Arrow down Arrow up

И именно так и взаимосвязан буддизм не только с современной жизнью, а вообще с жизнью в целом. Мы стараемся обращать внимание на наши эмоции, на наше отношение, на наши проекции – на то, что служит основой для такого отношения. На навязчивость мышления, говорения, действий, которые вызывают все эти проекции. И мы стараемся применять эти методы разбивания на части, чтобы увидеть реальность того, что происходит, более ясно. И таким образом буддийская наука и философия очень полезны в обычной жизни, чтобы как можно больше уменьшить то страдание, которое мы сами себе причиняем. И когда мы чувствуем эти взлёты и падения, мы то счастливы, то несчастливы в повседневной жизни, мы стараемся не быть тем жаждущим человеком. Когда мы счастливы, мы наслаждаемся этим. Мы знаем, что это не навсегда, и мы не придаём этому такого большого значения. Мы просто наслаждаемся. А если мы несчастливы, то: «Ну и что. Иногда все бывают несчастливы, это тоже ничего особенного». Мы просто продолжаем то, что нужно делать. Таким образом мы просто живём, в своей жизни, не придавая ничему особенно большого значения. Иными словами, не раздувая всё с помощью своих проекций. И таким образом жизнь становится более радостной. Потому что мы действительно можем видеть радость во всех мелочах повседневной жизни, когда мы не слишком заняты собой и тем, что я хочу. Возможно, сейчас этого достаточно. Сейчас у нас перерыв на чай, скорее всего. Но мы не относимся к этому слишком серьёзно, не придаём большого значения.

З ападная контр-культура сконструировала свой собственный, новый буддизм; точнее, она манипулировала осколками буддизма, вставляя их в причудливую собственную мозаику. По мере того, как контр-культура «рутинизировалась», а ее радикальные лидеры становились респектабельными консерваторами, осколки буддизма превращались в часть mainstream-а, в элемент политкорректного «эллинистического» многобожия эпохи постмодерна. Однако все эти западные формы становятся всемирной нормой: они ре-экспортируются в Азию и отчасти меняют облик буддийской культуры в самих буддийских странах

Буддизм и глобализация: постановка вопроса

В рамках данной статьи нет места для подробного теоретического анализа того, как состояние глобальности влияет на религиозные процессы; я буду опираться на ряд важных обобщающих работ , выявляющих наиболее важные кросс-конфессиональные тенденции. Задача этой статьи состоит в том, чтобы попытаться приложить к буддизму ряд глобальных тенденций, характеризующих современные религиозные процессы, такие как, прежде всего, рост значения публичных религизных дискурсов; де-территориализация религиозности, ее растущий отрыв от конфессиональных традиций; складывание свободного рынка религий, функционирующего на принципе индивидуального спроса и выбора; изменение институциональной структуры религий - появление религиозных сетей и релятивизация религиозного авторитета, и так далее. Как реагирует буддизм на «состояние глобальности»? Каков, в случае буддизма, локальный ответ на это состояние - в духе того, что Рональд Робертсон называет «глокализацией» ? Каковы варианты буддийского «ответа» - а очевидно, что таких вариантов должно быть, по крайней мере, несколько, - и каковы позиции буддизма (точнее, разных его историко-культурных вариантов) в сравнении с другими крупными религиозными традициями?

Статистический портрет буддизма и история его включения в глобальный контекст

Вначале необходимо кратко обрисовать статистический портрет буддизма в начале XXI века. Буддизм исповедуют около 6-8% населения мира, что намного уступает христианству (примерно 33%), исламу (примерно 18%) и индуизму (примерно 13%). Буддизм остается безусловно азиатской религией: 99% буддистов живут в Азии, причем в восточной ее части. Есть несколько государств, которые принято называть «буддийскими», однако преобладание буддистов в населении сильно разнится от страны к стране: например, есть такие религиозно гомогенные страны как Камбоджа (буддистов около 95%), Мьянма (Бирма, около 90%) или Бутан (75%); есть Лаос, Таиланд и Шри Ланка, где буддистов 60-70% населения, но уже имеются существенные религиозные меньшинства; есть категория государств, где религиозная статистика принципиально затруднена из-за традиционного синкретизма и двойной, если не тройной самоидентификации населения: например, Япония, Китай, в какой-то мере Тайвань, Корея и Вьетнам; есть, наконец, остальные страны, где буддисты составляют, как правило, менее одного процента населения.

Тем не менее, реальное значение буддизма вряд ли отражается в сухой статистике. Посмотрим на наш предмет с точки зрения «большого времени» истории.

Если мы исходим из того, что живем в «эпоху глобализации», то вся история буддизма выглядит по-новому. Мартин Бауманн предлагает четырехчленную периодизацию:

В целом, эта периодизация, или типология, не кажется очень убедительной , однако выделение «глобального» типа правильно и симптоматично: очевидно, что с буддизмом произошло нечто такое, что включило его в рамки «глобального дискурса». Мы можем сказать, что «глобальный дискурс» меняет все, что попадает в его водоворот.

«Глобальный буддизм» стал результатом западного проникновения в Азию и западного осмысления Азии. Мы можем сказать, что постепенно буддизм превращался в глобальный интеллектуально-духовный ресурс, открытый для всеобщего пользования.

Основные этапы этого процесса «глобализации буддизма» таковы. Сначала были курьезные реляции (relationes) путешественников и авантюристов, строго-морализующие нотации миссионеров, сухие описания колониальных чиновников - это был первый сбор разрозненных сведений, создавший первый референтный образ буддизма - некую особую разновидность «языческого идолопоклонства». Затем начались переводы древних текстов, филологическая буддология, открывшая буддийские древности во всем их блеске (примерно в течение 19-го в.); именно тогда создается новая референтная конструкция - «канонический», или «ранний» буддизм, некая абстрактная, оторванная от человеческой практики сумма идей, адекватных европейским духовным потребностям и интеллектуальным вкусам. Тогда некоторые буддийские идеи уже становятся частью и высокого романтического дискурса (например, у Шопенгауэра), и квази-массовой, полу-интеллектуальной, нео-гностической культуры, уловившей новую потребность в эклектике и мистицизме (например, у Елены Блаватской и Генри Олкотта). Именно в этот период происходит появление первых очагов буддизма за пределами Азии: первый обращенный в буддизм европеец (британец Аллен Беннетт, ставший монахом Ананда Меттея в 1902), первый буддийский храм в Европе (Санкт-Петербург, построен в 1909-1915), первые отмеченные буддизмом литературные шедевры (The Light of Asia сэра Эдвина Арнольда, 1879, Siddhartha Германа Гессе, 1922).

На эту же эпоху приходятся первые попытки сделать буддизм всемирно значимым: блестящим примером является «Буддийский Катехизис» Генри Олкотта (1881), стремившегося в сжатом виде перечислить главные буддийские идеи, единые для всех школ и сект. Это яркий пример того, что можно назвать «изобретением традиции», некоей синтетической идентичности «буддизма вообще», всемирного буддизма. «Катехизис» повлиял и на буддийскую элиту, вернее, он помог созданию нового типа буддийской элиты, говорящей, подобно сингальскому монаху Дхармапале в 1893 г. на Всемирном Конгрессе Религий в Чикаго, от имени «буддизма вообще» (а не какой-то конкретной традиции или школы). Это изобретение «всемирного буддизма» - точная модель того, как зарождающееся глобальное сознание превращает некую частную традицию в свой собственный референт - внеконтекстный, транснациональный, поистине глобальный продукт.

Примерно в это же время начались непосредственные контакты с живой буддийской традицией - через поселения японцев и китайцев на американском западном берегу, а также и в Латинской Америке. После Второй мировой войны процессы открытия буддизма остальному миру резко ускорились: начался зримый ренессанс буддийских культур в бывших колониях; волна миграций и культурного экспорта (например, дзен доктора Судзуки или бурно расцветшие школы медитации); волна антропологических штудий, нацеленных на изучение не столько старых текстов, сколько реальных народных практик; усиление буддийских диаспор как следствие полосы войн в Азии. Буддизм снова предстал не как нечто единое, а как многообразие, произошла резкая дифференциация его «предложения» на всемирном «рынке духовности». Теперь каждая из отдельных суб-традиций или даже отдельных практик (таких как медитация, повторение мантр, «тибетская медицина», «строительство мандалы» и т.д.) приобрела собственную ценность (и цену), стала готовой ко всевозможным духовным «коктейлям».

Для того, чтобы эти смешения стали массовой реальностью, должна была произойти контркультурная революция в 1960-1970-х гг. - период, когда буддизм (сначала дзен, затем тибетский буддизм) стал поистине частью западной массовой культуры, по крайней мере начиная с Алэна Уатта, Алэна Гинзбурга и Джэка Керуака, движения хиппи, перемен в литературе и стиле жизни, влияния японской эстетики и т.д. После этого взрыва интерес к буддизму уже не угасал, о чем свидетельствует количественный рост буддийских центров на Западе. В России и странах бывшего советского блока этот бум по понятным причинам запоздал на двадцать лет, хотя дух контр-культурного андеграунда зародился и теплился синхронно с западным. Конечно, частью этого процесса стал и рост присутствия буддийских этнических групп после новых волн эмиграции из Вьетнама, Камбоджи, Китая и других стран на Запад. При том, что в сумме буддисты составляли в конце 20-го в. ничтожную долю в населении западных стран, зримость разных элементов этой традиции в поп-культуре в целом и в ее отдельных частях (например в New Age) была гораздо более значительной: буддизм стал частью культурного ландшафта.

Западная контр-культура сконструировала свой собственный, новый буддизм; точнее, она манипулировала осколками буддизма, вставляя их в причудливую собственную мозаику. По мере того, как контр-культура «рутинизировалась», а ее радикальные лидеры становились респектабельными консерваторами, осколки буддизма превращались в часть mainstream-а, в элемент политкорректного «эллинистического» многобожия эпохи постмодерна. Важно подчеркнуть, однако, что все эти западные формы, в силу ряда причин, становятся всемирной нормой: они ре-экспортируются в Азию и отчасти меняют облик буддийской культуры в самих буддийских странах, во всяком случае вносят в нее некоторое принципиальное раздвоение, как бы выкраивая у традиционного буддизма пространство, включенное в «глобальное измерение».

Ответы буддизма на глобализацию: формы буддизма в глобальную эпоху

Как видно из предыдущего, необходимо сделать одно важное различение: понятия «глобальный буддизм» и «буддизм в глобальную эпоху» нельзя смешивать. Далеко не все пространство буддизма включено в пространство глобальности. Чтобы разобраться в этих различиях, мы можем следовать очень простой, условной типологии ответов буддизма на глобализацию: нейтралитет, сопротивление, взаимодействие (диалог).

Нейтралитет архаичного буддизма

Существует довольно широкий пласт религиозного сознания и практик, который включен в глобальный дискурс чисто пассивно, под названием «архаики», «традиционализма» или «ортодоксии/ортопраксии» и который практически не взаимодействует активно с реальными глобальными процессами. Такие традиционные массивы в буддизме, возможно, доминируют численно. Они хорошо различимы по очевидному контрасту с динамичными сегментами. Лучше всего этот контраст виден на примере размежевания буддийских общин Запада на буддистов урожденных и новообращенных. Напряжение между этническими буддистами и неофитами бросается в глаза от общины к общине и даже внутри отдельных общин. Это позволило ряду авторов говорить о существовании на Западе «двух буддизмов» - традиционном, пассивном буддизме этнических диаспор и динамичном, активном буддизме западных неофитов. Часто эти две группы, даже соприкасаясь в одной общине или в одном храме, существуют как будто в параллельных плоскостях и преследуют совершенно разные цели.

Похожий контраст можно наблюдать в России - контраст между традиционной бурятской, тувинской и калмыцкой сангхой (общиной), с одной стороны, и группами буддийских неофитов крупных городов. Небольшой опрос по электронной почте, который я провел среди нескольких так называемых «дхарма-центров» в разных городах России, показал, что буддийские неофиты довольно четко ощущают себя в этом противопоставлении: они вообще не считают буддизм «религией» (большинство из них никогда «религией» не интересовались); хотя они и могут признавать, как это делает один респондент, что «для рядового калмыка или бурята» буддизм есть, действительно, религия, сами они считают буддизм «философией» или «стилем жизни», а то и вообще отрицают для себя это название, предпочитая вне-конфессиональное «последователель дхармы». Хотя все неофиты так или иначе относят себя к какой-то конкретной школе (чаще всего - тибетской традиции Гелуг), их отношение к официальным буддийском структурам единодушно сдержанное: как сформулировал один из обращенных буддистов, «бурятские ламы духовно не значимы». Буддийская традиционная сангха России (БТСР), возглавляемая Хамбо-Ламой Д. Аюшеевым, в начале XXI века действительно остается довольно консервативным организмом, оторванным от духовных потребностей современных городов и сохраняющим бюрократический стиль советских времен. Кроме того, в некоторой степени, руководство БТСР придерживается ориентации на поддержку бурятского этно-национализма (или, по крайней мере, этнической идентификации буддизма) , стремится сохранить свои доминирующие позиции, препятствуя росту религиозной диверсификации. Важно, однако, что, в силу особенностей буддизма, подобная охранительная ориентация не принимает крайних радикальных форм.

Ситуация раздвоения и даже раскола может наблюдаться и в азиатских буддийских странах: с одной стороны, новые группы, открытые для доктринальных и институциональных реформ; с другой стороны, традиционное мышление и традиционные практики. Конфликт между этими двумя сегментами в некоторых случаях очевиден: приведем в качестве примера резко негативное отношение традиционно доминирующей секты Чоге к небольшой, но динамичной и современной секте Вон в Корее; или известный раскол в между монашеской верхушкой японской секты Нитирен Сесю и общества Сока Гаккай 1991 г. Отмежевание новых групп от старых (традиционных) может иметь следующие источники: явная ориентация новых групп на мирян, а не на «духовенство»; очевидный экуменизм и универсализм новых групп, в отличие от этнической закрытости старых; переход на иностранные языки (прежде всего английский, как в том же случае Soka Gakkai International), по контрасту с лингвистическим консерватизмом старых групп; введение демократических управленческих процедур вместо иерархически-авторитарных традиций.

Тем не менее, отношения между «двумя буддизмами» сложнее, чем может показаться на первый взгляд: именно духовное преемство и благословение, полученное от самых архаичных и традиционных азиатских источников, гарантирует глубину неофитства и легитимность новых, современных общин. Традиционные монахи могут быть «духовно не значимы» сами по себе, но именно к хранителям вековых традиций направлялись отцы-основатели «неофитского буддизма» на обучение и обретение духовной энергии и харизмы. Здесь мы наблюдаем интересное явление: религиозная архаика, помимо своей воли, обретает определенные функции в новом, «постмодернистском» и «глобальном» мире, хотя и пассивно, но все же включается в него: она либо служит источником символической идентичности для творцов новой религиозности - неофитов, либо, по крайней мере, она обретает некий «музейно-архивный» вариант существования. Оба варианта вполне допускаются и даже радушно приветствуются в рамках господствующего культурного климата, называемого multiculturalism.

Сопротивление традиционного буддизма

Как и в других религиях, в буддизме присутствует и выраженные анти-глобалистские интонации. Однако необходимо сразу же отметить, что по своему характеру подобные реакции сравнительно мягки. Мы можем предположить, что буддизм, хотя и может совпадать с воинственной антимодернистской, охранительной или националистической политикой, вряд ли является ее причиной или источником. Религиозные формы, питающие радикализм в буддизме вообще сравнительно неразвиты. Например, само сочетание «буддийский фундаментализм» кажется почти неуместным: дело в том, что по сравнению с авраамическими религиями, в буддизме отсутствует понятие догмы, границы ортодоксии и «инакомыслия» («ереси») нежесткие, критерии доктринальной чистоты размыты, всегда была синкретическая смесь с другими верованиями. В буддизме нет резкого, онтологического дуализма праведности и греха, а значит нет и резкого деления на верных и неверных, избранных и язычников (гоим, кафиры); нет деления мира, подобного делению на дар-ал ислам и дар-ал харб («территория мира» и «территория войны»); нет претензий на монополию на истину, поэтому ослаблена и идея избранничества, непримиримого эксклюзивизма.

В глубине традиции религиозный подвиг буддийского отшельника и праведника всегда резонировал воинственными метафорами («война со злом», «война с иллюзорным миром») и прочно срастался с открыто военизированными явлениями, такие как, например, боевые искусства или самурайский кодекс бусидо, связанные с традицией чань/дзен (что особенно проявилось в открыто милитаристской интерпретации дзена в в Японии первой половины XX-го века); или традиция текстов «Калачакра-тантры», допускавшая, в качестве ответа на агрессию, превращение внутренней, духовной борьбы во внешнюю (что напоминает соотношение «внутреннего» и «внешнего» джихада в исламе); были и другие похожие примеры. И все- таки понятие «священной войны» в том же смысле, как мы встречаем его в истории авраамических религий - активное насилие по уничтожению «неверных» и утверждению религиозной монополии, связанное с воинственным миссионерством - в буддизме отсутствует.

Именно в силу этих генетических причин мы не видим в буддийском мире патологических анти- модернистских надрывов. Точно также, в буддизме нет и не может быть организованного жесткого анти-глобализма, институционально поддерживаемого авторитетом религиозных лидеров, как, например, в исламе или в российском православии. В отличие от ислама, буддизм более локален и диффузен и никогда не был сколько-нибудь жестко связан со светской властью, поэтому его анти-глобалистский ответ не структурирован, не принимает жестких организационных форм и не может служить основой транснациональных вооруженных групп: буддийская Аль- Каида кажется нонсенсом.

Быть может, единственным зримым примером насильственного анти-глобализма могла бы считаться Аум Синрике, новая религия с сильной буддийской идентификацией. Идеологию лидера секты Секо Асахары можно назвать эклектической смесью буддизма (который представлен доктринами кармы и перерождений; идеей страданий и просветления через медитацию; некоторыми специфическими тибетскими техниками) с индуизмом (особенно шиваизмом), даосизмом и элементами христианства. С течением времени, общая интонация этой идеологии менялась от традиционной монашеской отрешенности ко все более отчетливому апокалиптическому алармизму и эксклюзивности. По-видимому, однако, этот эксклюзивизм и апокалиптизм имеют не буддийские источники: известно то значение, которое в эволюции секты сыграл интерес Асахары к новозаветному Откровению Иоанна).

В остальном анти-глобализм не принимал жестких форм. Я бы выделил несколько дискурсов, которые можно обозначить как «анти-глобалистские». Во-первых, это этно-национальная реакция, дискурс идентичности, охранительное стремление удержать замкнутые системы, основанные на народной традиционной религиозности. Во-вторых, это свойственная всем религиям критика глобализма как секулярной идеологии, сопротивление тому, что можно назвать «безрелигиозной глобальностью». В-третьих, это связанный с предыдущим дискурс справедливости, социальная критика. Наконец, в-четвертых, это ориенталистская реакция, анти-западный дискурс, сводящийся к критике стереотипа западной культуры, как воплощения материализма и рационализма. Разумеется, все эти дискурсы были тесно переплетены и созвучны.

Примеры сопротивления, относящегося к первому из перечисленных типов - националистическому - довольно многочисленны, но в них редко обнауживается политический радикализм. Ранним, почти классическим примером радикального нацио-центричного буддизма, прямо легитимирующего насилие и явно анти-западного и антилиберального, был (уже упомянутый нами выше) союз между японской империей и некоторыми буддийскими школами в первой половине 20-го века. Сходные мотивы можно было обнаружить в ряде буддийских групп в Шри Ланке («Джаната Вимукти Перамуна», военнизированные националистические группы в 1970-1980-е гг), охранительный радикализм которых был выкован в жестоком этническом противостоянии между сингалами и тамилами; впрочем, это были только небольшие группы, и речь никогда не шла о государственном использовании воинственных вариантов буддизма. Повсюду в буддийской Азии деколонизация совпала с «буддийским ренессансом», который изредка принимал весьма резкие формы.

Другие типы анти-глобалистской критики, не принимающие явно дисфункциональных форм, были, конечно, общим местом в истории буддизма 20-го века. Так называемый «буддийский ренессанс» в Азии середины века был проникнут антизападными, перевернутыми ориенталистскими идеями (как правило, сформулированными восторженными западными поклонниками). В буддизме тхеравады возникло явление, которое один сингальский автор назвал «The Revolt in the Temple» - целый период активного политического монашества, и его энергия была направлена против секулярного национализма западного типа. Эти явление было напрямую связано с постколониальным синдромом. Конечно, оно имело и некоторые истоки и в самой монашеской традиции: на протяжении всей истории буддизма в его «коллективном подсознании» всегда тлело обостренное аскетическое рвение, иногда доходившее до фанатизма. Поэтому самосожжение вьетнамского монаха Кван Дюка (Сайгон, 1963) или совершенные монахами политические убийства в Шри Ланке и Юго-Восточной Азии не были совсем неожиданными. Но когда волна постколониального культурного ренессанса схлынула, политическое монашество постепенно сошло на нет (в течение 1970-1980-е гг.).

Впрочем, критика секуляризма как такового никогда не была центральной в буддийской критике Запада - по-видимому, потому, что граница между духовным и светским в этой традиции не столь рельефно прочерчена. В буддизме не было такой резкой критики секуляризма, как у Саида Кутба, Меира Кахане, Сингха Бхиндранвале, или у идеологов RSS или BJP в Индии . Если же говорить о Западе, то там «сакральность» прочно ассоциировалась с западными религиями (христианством и иудаизмом), и поэтому буддизм легко усваивал роль, особенно в контексте контркультуры, некоей духовной альтернативы внутри секулярного (а не религиозного) дискурса. Эта духовная альтернатива, или альтернативная духовность, противопоставляла капитализму - общинность, эгоизму - «трансперсональность», материализму - отрешенность, одержимости - бесстрастность, силе - сострадание, агрессии - терпимость, разделенности - холизм, и так далее. Как видно из приведенных противопоставлений, этот ориенталистский дискурс в целом похож на анти-западничество других религий. Особенностью именно буддийского анти-западничества является, опять же, невыраженность критики секуляризма (буддизм как бы в стороне от этого спора) и почти полное отсутствие призывов к жестким формам сопротивления

«Ориентализм» сочетался с социальной критикой, дискурсом справедливости, что объясняет недолгий, но бурный роман буддизма с социализмом (в 1950-1960 гг), закончившийся, однако, полным разрывом и трагедией в Камбодже при «красных кхмерах», когда буддизм не только не смог предотвратить массового насилия, но и сам безжалостно уничтожался. В некоммунистических формах, социальный дискурс в буддизме очень напоминает сходные явления в других религиозных традициях, а также близок, mutatis mutandis, типичным анти-глобалистским текстам, сочетающим левый экологический алармизм с примесью духовности.

Таковы формы «сопротивления». Однако, наблюдая все подобные примеры, мы можем заметить одно неожиданное превращение: принимая на себя роль духовной альтернативы Modernity и глобализму, буддизм (не весь, но определенный его сегмент как на Западе так и на Востоке) осваивал для себя некую нишу западо-центричного ценностного порядка, т.е. становился не просто другим, а своим другим. Это качество «прирученной альтернативы» (своей альтернативы), как мы увидим далее, крайне любопытно менялось в процессе диалога.

Взаимодействие (диалог) с «глобальными ценностями»

Здесь мы можем сделать естественный переход к формам взаимодействия буддизма и глобализации. Имидж альтернативной духовности, созданный по контрасту с библейским ценностным строем и одновременно по контрасту с ценностным строем секулярного Modernity, прекрасно вписывается в климат плюралистической глобальности. Этот имидж буддизма действовал во всемирном масштабе, стал частью глобального дискурса.

Прежде всего, необходимо повторить: к концу 20-го века сложился «глобальный буддизм», а именно: буддизм, свободный от контекста конкретных традиций, вполне транснациональный. Естественно предположить, что в подавляющем большинстве случаев такое развитие наблюдается на Западе или, если говорить об Азии, не без западного влияния. Однако следует подчеркнуть, что институционально эти формы, тем не менее, оправдывают свое название «глобальных» общин/институтов/движений и оказывают огромное влияние на буддизм исконно буддийских стран.

Новые формы

Первым признаком трансформаций были новые институциональные формы - транснациональные «сети», разбросанные по всему миру. Рост таких форм облегчался тем, что в буддизме, так же как и в протестантстве (и в отличие от католицизма, иудаизма, ислама, индуизма), нет выраженного управленческого или даже сакрально-символического центра. Глобальные «сети» обычно создаются вокруг харизматических учителей, как правило, практикующих на Западе, а иногда и имеющих западное происхождение, при этом, однако, идентифицирующих себя с определенной традицией или школой: чаще всего это разные суб-традиции дзена и тибетского буддизма, реже традиции «чистой земли» и тхеравады.

Блестящими примерами «network Buddhism» могут быть признано широкое и нежестко оформленное движение, восходящее к Insight Meditation Society, созданному в США после II-й мировой войны на основе тхеравадинской традиций медитации vipassana и самадхи и вокруг бирманских учителей У Ба Кхина (1899-1971) и Махаси (1904-1982), быстро приобретших популярность (в настоящее время - более 50 только постоянных центров во всем мире. Другим примером может быть менее тематически сфокусированная, но не менее глобальная сеть Friends of the Western Buddhist Order (FWBO), созданная британцем Сангхаракшитой в 1967. Затем началась быстрая «глобализация» традиций дзена (группы возникали как вокруг японских, так и западных, прежде всего американских, роши-учителей; тибетского буддизма (например, община карма кагъю во главе с датским ламой Оле Нидалом или организация Ригпа во главе с Согьял Ринпоче); движения, созданные по инициативе вьетнамского учителя Тик Нат Хана (Thich Nhat Hanh) или корейского дзен-мастера Сеунг Сана (Seung Sahn); наконец, уже упоминавшийся выше яркий пример глобального буддизма - Soka Gakkai International, выросшая в 1975 г. из японского движения, основанного в 1930. В России примером сетевых буддизйских организаций могут служить уже упоминавшиеся «дхарма-центры», а также общества «Манчжушри», создаваемые по инициативе московского Центра Ламы Цонкапы, признанным учителем и духовным вдохновителем которого является тибетский учитель геше Джампа Тинлей.

Это только немногие примеры, но уже их анализ позволяет сделать некоторые выводы. Прежде всего, глобальные формы буддизма основаны на западном прочтении, или переработке, азиатских традиций. При этом новые формы, возникающие от такого взаимодействия, охватывают часть жизненного пространства буддизма и в самой Азии (все группы, перечисленные в предыдущем абзаце). Далее, происходит упрощение традиционных доктринальных и культовых блоков, их определенная адаптация для простоты дальнейшего применения. Эти блоки выводятся из контекста конкретной страны или школы (несмотря на сохранение «семиотической» аффилиации, важной для само-идентичности того или иного движения). Между прочим, интересно, что, как показывает опыт последнего столетия, все школы буддизма в более или менее равной степени могут быть вовлечены в описанные трансформации. Таким образом, отдельные блоки буддийских доктрин и практик превращаются в эластичный «духовный software», легко переносимый в новые контексты и легко скрещиваемый с другими элементами.

Примером может служить феномен медитации. Медитация вообще является ключевым элементом глобального буддизма. Интересно, что медитация всегда была центральной частью буддийской эзотерики, но исключительно монашеской и «виртуозной». В XX-м веке все меняется: медитация становится достоянием мирян, причем не только на Западе, но и в Азии: массовая мирская медитация становится реальностью городского азиатского буддизма начиная с 1950-1960-х гг. (Исключение составляет Китай, где медитация осталась, напротив, уделом консервативных «клерикальных» групп чань-буддизма ). Это обмирщение и демократизация виртуозной монашеской практики весьма напоминает классическую протестантскую тенденцию. Естественно, формы медитации при этом упрощаются. Далее, медитация становится вне-контекстной до такой степени, что не только смешивается с другими практиками, но и полностью может оторваться от собственно буддийского корня (например, в нерелигиозных центрах медитации или внутри синкретизма New Age). Меняется в значительной степени и назначение медитации: из эзотерической формы глубокого мистического опыта она становится психо-терапевтическим средством, больше ориентированным на исцеление и доступным массе мирян. В этой связи популярность приобрела практика retreat: будучи неким универсальным элементом религиозной практики (вовсе не буддийского происхождения), retreat активно внедряется в буддизм и тем самым подчеркивает ту же тенденцию в де-контекстуализации, о которой говорилось выше.

Новое миссионерство

Еще одна интересная тенденция буддизма в «глобальную эпоху» - возникновение нового буддийского миссионерства. «Распространение Дхармы» всегда было традиционным дискурсом в истории буддизма, однако никогда не существовало сколько-нибудь систематического, нацеленного миссионерства, а тем более прозелитизма. Поэтому в этом новом явлении просматривается влияние христианских евангелических образцов: не случайно даже появление термина «евангелический буддизм». Это особенно касается, разумеется, западных неофитов, которые принимают буддизм в качестве «новой веры» через некий акт «обращения» (conversion), по вполне христианской схеме вроде движения «born-again». Буддийское «обращение» облегчается его исключительной простотой - отсутствием сложных ритуалов-инициаций (за исключением некоторых форм тибетского буддизма), или, строго говоря, вообще отсутствием таковых применительно к новому мирскому буддизму (в отличие от монашеского). Упрощенность культовой матрицы хорошо видна на примере нитерэновской традиции, подхваченной Сока Гаккай, сводящей практики к повторению элементарных мантр (nam myoho renge kyo). На принципе «обращения» строится активное миссионерство таких новых религиозных движений буддийского толка, как та же Сока Гаккай, Аум Синрике, Фогуаншанг, или, например, уже упоминавшаяся секта Вон в Корее . В некоторых случаях (например в Сока Гаккай) использовались миссионерские импульсы старых учений (таких как воинственно-активная школа Нитирэна). Новое миссионерство, как и протестантский евангелизм, становится оптимистическим по духу, нацеленным на преображение мира. Частью нового миссионерства стала и благотворительная деятельность (в Корее, в Японии, на Тайване), которая ранее была уделом только христианских церквей и миссионеров.

Социально ангажированный буддизм

Здесь сразу же уместно перейти к еще одной тенденции, выразившейся в возникновении так называемого «социально- и политически-ангажированного буддизма» (engaged Buddhism). Классический и традиционный монашеский буддизм принципиально асоциален и аполитичен; во всяком случае, таково господствующее мнение современных буддистов, быть может, нарочито стереотипное. Во всяком случае, например, благотворительная социальная деятельность в буддизме не была развита, как не было и какого-либо развернутого интереса к civitas terrestra. ХХ-й век стал поворотным в этом смысле, само понятие engaged Buddhism было выработано именно для того, чтобы подчеркнуть новизну явления.

Кроме благотворительности, «социальная ангажированность» означает интерес к социальным проблемам и выработку активных позиций общественного участия. Одним из первых примеров было движение сарводая в Шри Ланке в 1970-1980-е гг., активно внедрявшие «буддийскую экономическую модель». Более поздние движения с уже четким «ангажированным» самосознанием - International Network of Engaged Buddhism (базируется в Таиланде), Buddhist Peace Fellowship (базируется в США) и некоторые другие. Эти движения ссылаются на буддийские заповеди «сострадания» (karuna - идеал бодхисаттвы), ненасилия и традиционный акцент на онтологическом несовершенстве мира (dukkha), для того чтобы обосновать активное обращение к «социально обусловленному страданию». Общими доктринальными основами концепции общества является дискурс «взаимозависимости», идея взаимодействия индивидуальных карм, идея самоограничения и т.д. Все эти движения, как правило, конституируются в форме неправительственных религиозно-каритативных центров, созданных, по буддийской традиции, вокруг личности конкретного учителя, или как международная сеть таких центров.

Как мы уже видели выше, социальная критика в рамках буддизма носит некоторый «социалистический» оттенок; однако было бы неверно мыслить «ангажированный буддизм» только в этих категориях. На протяжении ХХ-го века «социально ангажированный» буддизм, хотя никогда прямо и не приветствовал «капитализм», постоянно вел активный диалог с западными либеральными ценностями и подхватывал их просветительские импульсы. Буддийский дискурс «терпимости» и «ненасилия» можно считать первым общим знаменателем буддизма и западного либерализма. Второй областью их совпадения была относительно слабая групповая солидарность в буддийской традиции, фокус на индивидуальной самореализации, индивидуальной свободе, что было удобной почвой для усвоения всего дискурса «прав человека» как идеально созвучного буддизму в том случае, когда буддийская привычка к интроспекции, к «внутреннему миру» подхватывается, развивается и предстает в новом свете. Снова мы видим здесь предвзятую интерпретацию, постмодернистское конструирование идентичности: эзотерическая монашеская установка преподносится как исконный дух всей буддийской традиции - дух внутренней, приватной духовности (вполне в духе классического пиетизма и Шлейермахера), которая может быть основой либеральных «прав человека». Я называю это «конструированием» и «предвзятостью» потому, что, как мы видели выше, буддизм может опираться и на антилиберальную традицию «общинности» и отрицания «я» в тех случаях, когда требуется критика «алчного западного индивидуализма». Еще одним примером «конструирования» можно считать демократический дискурс в современном буддизме, опирающийся на стереотип монашеского эгалитаризма, на изначальное буддийское отрицание каст, на тот же дух толерантности. Буддийская сангха в течение ХХ-го века могла быть и политически активна и даже радикальна (особенно в странах тхеравады в 1950-1970х гг, последняя вспышка - в Бирме 1988 г.); к началу ХХI-го века, однако, этот радикальный активизм «вышел из моды». Тем не менее, пример устойчивого влияния партии Комейто в Японии свидетельствует о том, как буддийский активизм может стать стабильной частью демократического процесса. В Тыве наиболее авторитетный буддийский лидер Камби-Лама Аганкх Кхертек настойчиво декларировал приверженность демократии и опекал республикованское общество «Манчжушри», занятое просветительством, благотворительностью и другими формами социальной деятельности.

Очень зримым примером социальной и политической ангажированности и встраивания буддизма в либеральный и социально-активный дискурс можно считать Далай-ламу XIV (род. в 1935 г.) . К концу ХХ века этот человек приобрел символическую роль «все-буддийского папы», которой в буддизме никогда не было. Но еще более важна его роль одного из наиболее глобальных религиозных деятелей, посвятившего жизнь философии «прав человека» с буддийским акцентом, особенно после неудачного восстания 1959 г., придавшего ему ореол изгнанника и мученика за свободу, и награждения Нобелевской Премией Мира тридцать лет спустя. Далай-Лама стал публичной фигурой, героем масс медиа, референтом «свободы», «ненасилия» и восточной «духовности». Его активность в значительной степени помогла тибетскому буддизму завоевать всемирную популярность. Его образ по умолчанию несет в себе некоторую семиотическую нагрузку: например, его регулярное недопущение в Россию по внешнеполитическим мотивам (боязнь осложнений в отношениях с Китаем) сразу же ассоциируется с попранием либеральных ценностей.

Г) «Рациональный» и «иррациональный» буддизм: Disenchantment and Re-enchantment. Как мы видим, буддизм в глобальную эпоху как бы конструируется заново и интерпретируется исходя из конкретного контекста и конкретных интересов. Традиционный, архаичный буддизм не соответствует требованиям глобальности (он «духовно не значим»), и потому включается чисто реформаторская установка на «возвращения к истинному учению», «очищение ядра», что сплошь и рядом происходило в буддийской истории прошедшего века. Например, буддизм «очищался» от традиционного синкретизма, от «исторических наслоений», от небуддийских верований и практик (например, веры в духов и астрологию в тхераваде, хтонических культов религии бон и шаманизма в «северном» буддизме, некоторых монашеских практик в дзене и проч.). Эта тенденция (примерно с середины XIX в до середины ХХ в.) привела к складыванию некоего интеллектуального, рационального, а то и «научного» буддизма, опирающегося на такие, несколько преувеличенные и выхваченные из контекста черты постулируемого «истинного буддизма», как опора на опыт, критическое мышление, познание внутренних связей мира, отсутствие «монотеистического бога» (которое неверно выдавалось за «атеизм»). Хотя институционально подобный рациональный буддизм в чистом виде никогда не был заметным явлением, этот образ оказал огромное влияние на восприятие буддизма в целом и на гибкость, с которой отдельные его элементы приобретали глобальное распространение. Именно такие простые, рациональные блоки и включались в диалог с другими идеями и практиками. Очищаясь от «архаичного», исторически-спонтанного синкретизма, так называемый «чистый буддизм» становился частью нового, намеренного синкретизма.

Однако вторая половина ХХ-го века прошла под знаком несколько иной тенденции: на Западе стал расти интерес не столько к холодному, рациональному и чисто духовному буддизму, сколько к «буддизму плоти» - всей массе традиционных мистико-магических практик, перемешанных с обрядовой архаикой не «чисто-буддийского» происхождения и основанной на психо-соматической волеченности. Одним из примеров подобного рода является тибетская эзотерическая традиция Дзогчен («Великое Совершенство»), которая стала модной в последние десятилетия, в том числе в Москве (учитель - Дзогчен Намкхай Норбу Ринпоче).

Я уже говорил, что личностный акцент был контрапунктом буддийских и западно-либеральных ориентаций. Но, более того, новый западный интерес к телу, в духе souci de soi Мишеля Фуко, создал новую славу буддизму (особенно тибетскому, в отличие от более «духовного» дзена) как обращенному к личности как «единому целому», как снимающему дуализм тела и души (подобно другим восточным учениям и по очевидному контрасту с классическим христианским дуализмом). Интерес к тантрическим практикам (как и к йоге в целом), например, совпал с сексуальной революцией на Западе. Этот новый образ буддизма позволил кардиналу Йозефу Ратцингеру однажды назвать буддизм опасной формой «авто-эротической духовности» (auto-erotic spirituality). Интерес к «восточной медицине» также как-то связан с этой общей тенденцией. Она делает буддизм целительной терапевтической практикой, полной чувственного очарования. По- видимому, буддизм удачно вписывается в глобальный поворот к новому Re-enchantment мира в противовес процессу Disenchantment времен Макса Вебера. Или, более осторожно можно сказать, что разные, иногда противоположные интерпретации буддизма могут соседствовать друг с другом в «глобальную эпоху».

Буддизм в начале ХХI века: конфессиональный статус и массовое сознание

Как видно из предыдущего текста, необходимо сделать два различения.

Во-первых, следует отличать «глобальный буддизм», описанный выше «буддизм в процессе диалога» от остального пространства современного буддизма. Новые формы составляют, возможно, небольшой сегмент этого пространства; однако, по-видимому, именно эти формы буддизма, в силу их новизны, оказывают наибольшее влияние на мировую культуру и на глобальное восприятие того, что есть буддизм сегодня; именно они определяют динамичный имидж буддизма в «символической вселенной» глобальной жизни.

Во-вторых, следует различать буддизм как конфессию, как сумму институтов (старых и новых), с одной стороны, и буддизм как некую «культурно-символическую туманность», которая рассеяна в мировой культуре в виде институционально не оформленных семиотических или семантических осколков (таких как «шангри-ла» и «шаолинь», используемые в сотнях товарных знаках; голливудовские фильмы; западная литература начиная с Толстого и Гессе и кончая Пелевиным; та же концепции «буддийской экономики» Шумахера, и многое другое).

Конфессиональный статус буддизма и его взаимодействие с другими религиями

Если говорить о конфессиональном статусе буддизма, то в большинстве евроазиатских стран он ассоциируется с традицией и культурно-политическим консерватизмом, рассматривается как часть религиозного истеблишмента. В нескольких случаях этот статус закреплен конституционно: в Камбодже буддизм прямо провозглашен государственной религией , в Шри Ланке буддизму предоставляется преимущественный статус («the foremost place») , и буддисты довольно болезненно реагируют на попытки правительства, идя навстречу тамильскому меньшинству, дезавуировать соответствующие конституционные привилегии; в Таиланде государственный статус буддизма тесно связан с конституционным строем через институт монархии; в Лаосе такой статус буддизма тоже не вызывает сомнений. Тайвань, Япония, Южная Корея и Монголия после демократических перемен придерживаются политики религиозного плюрализма, а коммунистические страны - Китай, Северная Корея и Вьетнам - обычной политики равной удаленности и государственного контроля, сводящегося, как правило, к поощрению «послушных» и «патриотических» организаций принадлежащих к так называемым традиционным конфессиям.

К последней категории в некотором смысле примыкает и Россия: здесь буддизм законодательно отнесен к традиционным религиям (конфессиям), напряду с православием, исламом и (иногда) иудаизмом, которые, согласно официальной политике, имеют определяющее отношение к российской национальной идентичности. На этих правах буддизм, в лице Буддийской Традиционной Сангхи России, постоянно представлен в созданном митрополитом Кириллом (Гундяевым) Межрелигиозном Совете. В Калмыкии (более, чем в других «буддийских республиках» - Бурятии и Тыве) буддизм активно и открыто поддерживается местными властями, однако в рамках общей политики религиозного плюрализма; тем не менее, буддийский истеблишмент, следуя инициативам православного епископа (Зосимы), участвует в работе по предотвращению роста «нетрадиционных религий» .

В ряде стран буддизм соприкасается с исламом и христианством, и его взаимодействие с этими крупнейшими мировыми конфессиями заслуживает внимания. Крупные мусульманские меньшинства есть в таких буддийских странах как Шри Ланка (около 9%), Таиланд (7%), Бирма (4%), Камбожда (2%), и время от времени возникает напряженность между этими меньшинствами и правящими режимами (но почти никогда - с буддийским населением). Напротив, буддийские меньшинства в преимущественно исламских странах (примерно 7% в Малайзии, 1% в Индонезии, испытывают довольно сильное межобщинное давление со стороны мусульман, однако скорее в силу этнических, чем религиозных причин: большинство буддистов - китайцы. В свою очередь, некоторые христианские меньшинства, особенно представители незарегистрированных небольших церквей, связанных с заграницей, встречают довольно жесткое противодействие властей в некоторых буддийских странах - таких как Бирма и Лаос, однако и в этом буддизм сам по себе не играет никакой роли, и мне не известны случаи, когда инициатива в ограничении христианских миссий исходит не от властей, а от буддийских институтов и лидеров. Свобода христианской проповеди в Южной Корее, на Тайване, Калмыкии, Тыве, Монголии, подтверждает общий тезис об некотором буддийском безразличии к прямой институциональной конкуренции с другими конфессиями.

Буддизм и массовое сознание в контексте глобализации

На уровне массового сознания традиционно буддийских стран происходит в большей или меньшей степени характерное для глобальной эпохи брожение и космополитическое смешение. Если взять пример Таиланда, мы увидим как буддизм может сочетаться с новым стилем жизни, демократическими процедурами, быстрым ростом рыночной экономики, массовым туризмом и информационной включенностью в глобальные процессы. При этом буддизм сохраняет роль национального символического строя, необходимого для легитимации государства; язык этих символов используется в демократической публичной политике, но также и как важный туристический, а значит и экономический, брэнд. Можно предположить, что сходную роль будет играть буддизм и в Мьянме (Бирме), после будущих демократических перемен: во всяком случае, сангха была активным, в какой-то момент даже главным участником демократического движения конца 1980-х гг. Авторитарный режим, удерживавший страну в жесткой анти-глобалистской изоляции в течение нескольких десятилетий, не может рассчитывать на массовую поддержку со стороны сангхи.

В то же время, перспектива модернизации и включения в глобальные процессы означает ослабление традиционного буддизма, по крайней мере, в его институциональном измерении. В том же Таиланде, имидж буддийского монашества в последние десятилетия ХХ века стал меняться в негативную сторону: сообщения об отходе от аскетических практик, снижении канонической чистоты и даже криминальных случаях часты в прессе, а в Бангкоке, где тайцы теряют традиционную родственно-общинную основу старой религии, влияние буддизма очевидно ослабевает: ему не удается быстро реагировать на быстрые перемены в жизненном строе. Экстраполируя эту тенденцию, обратимся к Японии, где уровень секуляризации - самый высокий в Азии (не считая коммунистических стран). Буддизм в Японии, по общему мнению, заметен разве что в связи с похоронными обрядами. Японская модель кажется лучшей азиатской иллюстрацией классического тезиса о секуляризме, сопровождающем модернизацию и включение в глобальные процессы. (Надо иметь в виду, однако, что первые мощные и непоправимые удары по японскому буддизму со стороны светской власти были нанесены еще в конце XVI в. и затем в XVII-XVIII вв. в эру Токугава). Буддизм в своих традиционных формах, по-видимому, обречен на угасание в быстро модернизирующихся обществах; однако буддийские элементы могут сохраняться в новых и очень различных формах, что мы видели на примере таких японских феноменов как Аум Синрике и Сока Гаккай.

В Китае волна буддийского модернизма, начавшаяся на континенте еще с начала ХХ-го в. и приостановленная после коммунистической революции, была подхвачена на острове (на Тайване). Этот модернизм заключался в более активной организации системы образования, более значительной роли мирян, попытках соединить буддизм с наукой и современными идеологиями (прежде всего демократией), усилении экуменизма, возрастании роли благотворительности.

Однако китайскому буддизму пришлось пережить и несколько волн разрушения, сначала под обще-модернистскими лозунгами, а затем и коммунистическими. Интересно, однако, что главным объектом разрушения была народная религия, «суеверия», что привело фактически к появлению нового, реформированного буддизма, отделенного от народных религиозных практик («буддизм живых» в противовес народному «буддизму умерших»). Китайский буддизм трансформировался, не без участия самих буддийских реформаторов, в некую новую неклерикальную доктрину, согласующуюся с современностью. В некоторых случаях, этот новый буддизм вызывал и вызывает очевидные христианские ассоциации, тем более что часто он и «моделировался» по протестантским образцам.

Эта тенденция очевидна на Тайване, особенно если мы посмотрим на такую организацию как Фогуаншан, с ее более чем 150 центров во всем мире, или одну из самых богатых в мире благотворительных обществ Цичи («Сострадательная Помощь»), основанная монахиней Zhengyan в 1966 г. Тайваньский буддизм вообще довольно бурно развивается в течение последних тридцати лет, причем в новых формах, с более значительной ролью женщин; с короткими монастырскими «ретритами» для мирян, которые стали господствующей практикой; с очевидной каритативной ориентацией (чего не было в традиционном буддизме).

Что же происходит в континентальном Китае? Начиная с середины 1980-х гг., т.е. после начала либерализации, происходит безусловное оживление буддизма. Отчасти это принимает прежнюю «интеллектуальную» форму, в духе традиции неклерикального буддизма, очищенного от «народных суеверий»; в частности, отмечается быстрый рост «буддийских академий» (foxue yuan). В то же время, отмечается и возвращение к народному ритуалу, к традиционному китайскому религиозному синкретизму. Растет также и новый «туристический буддизм», который можно, по крайней мере отчасти, считать возрождением буддийских паломничеств.

Но пожалуй, самым интересным явлением, было возникновение сект - новых религиозных движений, основанных на буддийскиой традиции. Примером может служить Фалунь Гонг (или Фалунь Дафа), основанная в 1992. Это типичный пример конструирования новой, универсальной религиозной системы, но с традиционной легитимацией. Ее основатель Ли Хунчжи объявил свое учение «древнейшей системой совершенствования души и тела», «одной из 84000 школ буддизма», содержащей истинный закон Будды, однако этот истинный «Закон Будды» (фофа) не имеет ничего общего с буддизмом как испорченной религией «последнего периода упадка и гибели Дхармы». Истинный закон Будды есть также закон Дао. Намеренный универсализм был виден и в том, что лидеры секты постоянно подчеркивали, что их система проста, практична, «адаптирована к современной жизни» и не предполагает никаких расовых, возрастных, национальных и культурных ограничений. Фалун Дафа имела удивительную популярность (хотя и, возможно, преувеличенную самими членами общины), и власти не смогли долго сохранять терпимость: с 1996 г. началась кампания против секты, а в 1999 последовал запрет, аресты и эмиграция лидера. Секта более не имеет реального влияния в Китае, хотя и продолжает активную жизнь за границей. Значение эпизода с Фалунь Дафа состоит, однако, в том, что фактически это явление есть религиозное отражение включения континентального Китая в процессы глобализации в 1980-1990х гг.

В России, несмотря на консервативный в целом стиль официальных конфессиональных структур, в столицах и в крупных городах, как и других мировых культурных центрах, буддизм существует в своей «глобальной» форме вне религиозных институтов или в своем неконфессиональном, «рассеянном» измерении. Повторим, что для всемирной «символической мозаики» буддизм, mutatis mutandis, имеет устойчивое и высокое значение духовной, этической и эстетической альтернативы, уникальным образом находящей созвучия с глобальными тенденциями, причем как в русле глобализма так и в русле анти-глобализма, как в культурном mainstream-e так и в среди культурных маргиналов. В Украине и ряде других пост-советских стран, где традиционного буддизма нет, буддизм тем более существует в его глобальном варианте. Интерес к буддизму в городской среде России, Украины, других стран бывшего СССР, как на два десятилетия раньше - на Западе, подогревается интересом к иррациональному, к тому, что я выше упомянул как тенденцию к re-enchantment (особенно, опять же, по контрасту к рационализмом и обмирщенностью господствующих традиционных конфессий).

Тем не менее, бытование буддизма в посткоммунистических странах имеет и определенные особенности, по сравнению со всемирным опытом «глобального буддизма». Российские опросы 1990-х гг. показали связь интереса к восточным религиям (включая буддизм) с либеральными ориентациями, отрицавшими коммунистический истеблишмент. Можно сказать, что буддийские неофиты - это люди очевидно не авторитарного сознания, которым более близки сравнительно мягкие, локальные и частные формы сознания и религиозных практик, чем, например, господствующие в России православные формы, с их более жесткими институциональными структурами и национально-государственническим этосом. Не случайно то, что в России и в Украине есть довольно много случаев противостояния нео-буддийских групп и наиболее консервативных из провинциальных властей (например, в Харьковской и Донецкой областях, Крыму и некоторых других ). Вместе с тем, необходимо учитывать эволюцию общества в течение десятилетия после распада СССР: буддийские неофиты, бывшие естественными союзниками десоветизации, не стали и не могли стать «активными строителями капитализма»: буддизм в постсоветских странах остается (не считая традиционно буддийских районов) маргинальным явлением, вечной альтернативой любому истеблишменту.

Буддизм и самом общем плане несет в себе некую альтернативу глобальному порядку. Но это - «мягкая альтернатива», и даже такая альтернатива, которая легко вписывается в глобальный контекст как его собственное, внутреннее сомнение, как вариант «альтер-глобализма».